Мы официально превратились в ковидный барак, и выходить даже в коридор нам запретили. Киндл сел, предоставив мне уникальную возможность изучить убранство нашей палаты. Комната была оформлена по мотивам мультфильма «История игрушек», но все жизнеутверждающие наклейки мой взгляд упорно пропускал и упирался в дверь туалета. Там висел плакат «Бристольская шкала стула» (нет, это не про мебель). Тип первый – отдельные твердые комки; тип второй – в форме колбаски, комковатый; тип третий – в форме колбаски, с ребристой поверхностью… Так и быть, продолжать не буду, всего семь типов. Не знаю, призваны ли эти плакаты помогать пациентам вести диалог с врачом или имеют под собой экзистенциально-мотивационную цель – мол, товарищ, верь, даже из ж..пы есть выход, и он может быть разным.

Выход из нашего положения, увы, пока не просматривался. Улучшение после иммуноглобулина и новых, более сильных, антибиотиков должно было наступить в течение суток, но сутки всё растягивались. Каждые 6 часов Федю кормили парацетомолом, а температура по-прежнему не опускалась ниже 39. Приходили медсёстры, врачи, снова медсёстры, мне что-то объясняли, я согласно кивала, но меня почему-то всё время переспрашивали: «Вы понимаете по-английски? Вам точно не нужен переводчик?» Видимо, настолько тупым был мой вид. Врачи несколько раз звонили за консультацией в более продвинутую больницу и наконец сообщили, что у них нет необходимой технической базы, и велели нам собираться – нас переводили в другой госпиталь.

Федя был, как одеяло с подогревом – горячий и мягкий, он не мог идти сам и безвольно висел у меня на руках, но немного оживился, увидев машину скорой помощи и узнав, что нас повезут с «виу-виу». Когда нас действительно повезли с «виу-виу», еще и по встречке, мне стало очень страшно: «Неужели всё так плохо? Неужели он в таком плохом состоянии?» Я боялась спросить. Я заплакала, а когда справилась со слезами, стала расспрашивать парамедиков (они обе были женщинами) об их работе, чтобы хоть как-то отвлечься.

В больнице нас встретили практически в дверях и сразу отвели в палату, которая стала нашим новым ковидным бараком. Она была похожа на просторный зал ожидания. Из окна была видна крыша отеля Парк Плаза в синих неоновых лампочках и кусочек Лондонского колеса обозрения. Под окном располагался длинный и узкий кожаный диван, изрядно потертый, с несколькими дырками в центре. Больничной кровати не было. Мы присели, и я немедленно наткнулась глазами на дверь туалета на противоположной стене – плаката с Бристольской шкалой на нём не было. Почему-то это мне показалось хорошим знаком.

Вошла медсестра и отрапортовала: «Командир корабля и экипаж от имени авиакомпании приветствует вас на борту самолета, выполняющего рейс по маршруту…» По крайней мере, мне показалось, что сказала она именно это. Через несколько минут она вернулась и сообщила, что ее смена заканчивается, экипаж скоро сменится:

— Всё ли у вас есть? Не надо ли вам чего?

— Большое спасибо, всё хорошо.

— И всё-таки какая-то странная эта комната… – она задумалась. – Чего-то в ней не хватает… Ой, точно! Кровать – здесь же нет кровати! Сейчас я всё организую.

Это было бы ужасно смешно, если бы Феде не было так плохо. В палату вошел мужчина. Сначала я подумала, что это врач, но он не представился, а попросил воспользоваться стулом. Я разрешила. Он взробрался на него с ногами:- Эй, Харриетт, а подай-ка мне туалетной бумаги, — прокричал он.

Вернулась медсестра, зашла в наш туалет (без плаката с Бристольской шкалой) и подала мужику кусочек туалетной бумаги. Он приложил его к потолку и объявил:

— Видишь, приклеился? Значит, тянет. Работает кондиционер, говорю же вам. Раз не падает бумага, значит, работает.

Он слез со стула и, не сказав ни слова, ушел. Больше я его не видела, а кусок туалетной бумаги так и остался висеть на потолке. Следующие две недели кондиционер работал исправно. Говорю же вам – раз не падала бумага, значит, работал.